Кто не спрятался. История одной компании - Страница 63

– Петечка? – она поднимается на ноги. – Ваня!

Мыльное скользкое крыльцо раскачивается под ней, как палуба.

– Ну пожалуйста, – скулит Таня, хватаясь рукой за стену, чтобы не упасть. Задирает мокрое, слабое, залитое слезами лицо вверх, навстречу безжалостной черноте.

Небо пусто, одноглазая холодная луна смотрит в сторону, и ужас двух последних суток – мертвая Соня с тающим мокрым лицом и Петины дрожащие руки («Соня, Сонечка!»), мягкое Лизино «Ты правда ее ненавидела?», чужой враждебный Оскар; и лед, сковавший проклятую гору, и одиночество, и хрупкость жизни – все это наконец побеждает. У нее нет больше сил бороться.

– Петя! – кричит она, сдаваясь. – Пе-е-етя-а-а-а! – и дальше уже просто воет, хрипло и страшно, без слов, без слез, прямо в желтый лунный глаз.

Дверь распахивается – мгновенно, как будто именно безусловная капитуляция и была ключом, спусковым механизмом. Словно так и было задумано с самого начала. Секунда – и неживое Танино крыльцо наполняется шумом и теплом. Теперь, когда она сдалась и не сопротивляется, всё по-другому. Все, от кого она сбежала, не выдержав осуждения и стыда, снова рядом и обнимают ее, дергают и тормошат, выколачивая из нее страх, как пыль из ковра. И говорят – хором, все разом, словно им выдали на всех один общий голос, сильный и любящий, сострадающий, не помнящий зла. Танька, кричат они, ты что, Танька. Не плачь, ну что ты. Еще и без куртки, руки ледяные, с ума сошла. Да что случилось?

Тишина тает и съеживается. Лед покаянно киснет, превращаясь в воду. Танино горло слабеет и разжимается, пропускает вдох.

– Петька пропал, – объясняет она жалобно, едва слышно, готовая благодарно принять поток возражений.

Она ждет, что они скажут: то есть как это пропал, что значит пропал, не говори ерунды, как тут вообще можно потеряться, на этом пятачке, ха-ха, заблудиться в трех соснах? И конечно, они набрасывают ей на плечи куртку и говорят все, что положено (и она говорила бы то же на их месте), а после принимаются звать Петю. Хором кричать с крыльца.

Оглохшая от облегчения, с мокрыми щеками и ладонями, не одинокая больше Таня переводит глаза с одного родного лица на другое. И уже стыдится своего глупого страха, своей паники и слез, как стыдится всякий раз, когда рассеянный Петя делает наконец в машине радио потише и отвечает на ее пятнадцатый по счету звонок. Господи, Танька, да я просто не слышал телефон, говорит он ей, задыхающейся, рыдающей (смятая железная коробка в кювете, россыпь разбитого стекла, черная лужа вытекшего на асфальт масла и рулевое колесо, раздавившее хрупкие Петины ребра). Говно ты, Петька, плачет Таня в трубку и думает сначала: живой, слава богу, живой, – и только после – о временной Петиной свободе. О том, как он раз за разом нарочно запихивает трубку на дно сумки и делает радио погромче, чтобы только не дать ей дотянуться.

Пе-еть, кричат они оптимистично, уверенно, перегибаясь через перила. Ныряя бодрыми головами в темноту. Петька, не дури! Просто нервы, думает Таня и прижимает холодные пальцы к застывшим щекам. Сквозь мелькающие руки и лица она видит Оскара – спокойного, тихого, в уютной клетчатой курточке. Со спрятанными в карманах ладошками. Встречается с ним глазами.

– Если вы все-таки захотите обойти лес, – говорит ей Оскар, – просто на всякий случай. Я провожу вас.

И сразу все возвращается. Ужас и паника. И холод. И тишина.

– Слушайте, Оскар, – наконец говорит Лиза. – За что вы нас так не любите?

– В самом деле, – начинает Егор и морщится, разочарованный неожиданной Оскаровой жестокостью, – ну зачем вы. Разве это необходимо?..

– Посмотри на меня, – говорит Маша и сжимает ледяные Танины руки в своих ладонях. – Танька. Таня! Ему никто здесь не может навредить. Он в порядке. Ясно тебе? В порядке! А ну, пошли! – и тащит ее, послушную и безвольную, вниз с крыльца.

Скатившись со скользкой лестницы, обе проваливаются по щиколотку. Площадка перед Отелем засыпана до второй ступеньки и похожа на огромный сливочный торт. На десерт «Павлова». Дорожки исчезли. Где-то внизу, под сахарным снежным коржом, спят разбросанные лыжи и стриженые туи. Держась за руки, как дети на пороге темной комнаты, они замирают.

– На вашем месте, – спокойно говорит Оскар сверху, – я все-таки обратил бы внимание на следы.

– Идите вы к черту, – с чувством отвечает Маша и делает шаг вперед.

– Машка, – шепчет Таня. – Подожди.

Следы действительно есть. От крыльца вправо, огибая Отель, мчится свежая, прорытая Ваней сердитая борозда. Легкие и недлинные Петины шаги заметить труднее, их почти уже занесло. Разрезая надвое пышную крышку торта, они ведут совершенно в другую сторону. Уходят в лес.

Таня выдергивает пальцы из Машиной горячей ладони и бежит вдоль осыпающегося, исчезающего Петиного следа. Боясь наступить и разрушить, спутать. Потерять и больше не найти. Она слышит за спиной голоса – эй, кричат ей, ты куда, подожди, ну подожди! И ускоряет бег. Она должна успеть первой.

Она бежит, задыхаясь – тяжелая, неловкая, – и врезается в лес, зажмурившись, как будто ныряет в ночную непрозрачную воду, и склонившиеся к земле мороженые еловые ветки взлетают, распрямляясь и брызгая снегом, как освобожденные пружины. Под елками мрак и мороз. Луна осталась снаружи. След исчез.

Всё, бессильно думает Таня, сгибается пополам. Всё. Против воли глотает проклятый горный кислород. Сырой, с привкусом железа.

– Ты одна? – негромко спрашивает Петя где-то совсем рядом, как будто над самым ее ухом. – Я нашел. Я знаю, чем ее убили.

* * *

Лимонно-желтая лыжная палка с черной надписью NORDIC JOY, вытертым ремешком и разломанным пластиковым кольцом в середине кухонного стола, между салфеток и пустых коньячных рюмок, смотрится неуместно и грубо, как автомат Калашникова. Как мертвая птица.