Кто не спрятался. История одной компании - Страница 135

135

Вот только Оскар лежит ничком в своей смотрительской каморке на первом этаже, укрытый пледом. Предыдущий день измучил его, он даже не видит снов. И уж тем более не слышит стонов умирающей трубы.

Словом, единственная надежда старого дома теперь – Петя, оглохший и мокрый, который неожиданно для себя самого замирает с полной лопатой наперевес резко, как если бы его толкнули в плечо. Поднимает голову, прозревая, избавляясь от морока. Чугунный котел ревет страшно, надсадно, как заводской гудок. Угольная пыль на его крышке щелкает и дымится, как горчичные зерна на сухой сковородке. Толстое колено дымохода над котлом плавится и капает краской, источает горькую асбестовую вонь. Так пахнут вещи, которые не умеют гореть, перед самым концом, когда все-таки уступают огню, вдруг понимает Петя и кажется себе машинистом, запертым внутри паровоза, который сошел с рельсов и летит с моста вниз. Солдатом на дне окопа, застывшим над шипящей бомбой за секунду до того, как она разлетится на куски.

Охваченные паникой люди действуют бессознательно, у них нет времени рассуждать, а у инстинкта всего две кнопки: бегство или атака. И потому первая мысль, которая приходит ему в голову, – повернуться спиной к жуткому ящику и удрать, вскарабкаться по скользким ступенькам наружу, к холоду, снегу и воде, отбежать как можно дальше и оттуда кричать что есть силы. Или даже нет, к черту, не так: нужно вернуться в дом, еще есть время, конечно есть. Добраться до коридора второго этажа и пробежать его насквозь, колотить в двери и орать «пожар». Вытаскивать их из постелей одного за другим и волочь к выходу – сонных, непонимающих и полуодетых, спустить их с лестницы и вытолкать вон.

Только они ведь не проснутся, безнадежно понимает Петя, не двигаясь с места, пока у него испаряются брови и ресницы (и это третья его мысль). Или проснутся не все. Небыстро, не сразу. Пять комнат, восемь человек, разные этажи. Кто-то не услышит меня. У кого-то дверь окажется закрыта на замок. Мне не успеть, ни за что не успеть; господи, как же так, зачем ты так со мной, они же ни при чем, пожалуйста.

Не годится, думает он, не годится, должен быть другой выход, – и в этот самый момент наверху, во всех комнатах одновременно, вскипает полторы тонны запертой в радиаторах воды. Три десятка клапанов и заглушек взрываются паром, заливают кипятком обои, и ковры, и капризные паркетные доски. И блестящую лаком изящную лестницу, ведущую со второго этажа на первый.

Четвертая Петина мысль (а он не знает про кипяток) уже нелогична, потому что он позволил себе паузу. Стоит дать рефлексиям достаточно времени, и они берут верх над нашим инстинктом самосохранения. Так что вместо того, чтобы бежать, Петя атакует. Засовывает лопату в топку и начинает вычерпывать бурлящую лаву обратно, на цементный пол котельной, потому что единственный способ победить огонь – отобрать у него еду. Обжигая легкие жаром, он швыряет жидкие угли, даже когда у него начинает дымиться мокрый ботинок, когда деревянный черенок лопаты вспыхивает у него в руках, а грузная угольная куча у дальней стены начинает трещать и шевелиться, как оживший голем. И сдается только потом, позже на целых несколько минут, когда от дыма и копоти не видит собственных рук и не может сделать ни вдоха. А значит, не может больше драться.

Он не знает, что бой все равно уже проигран. Не слышит, как где-то снаружи, на четырехметровой высоте, прямо напротив Машиной спальни лопается прогоревшая труба. Струя жидкого пламени бьет в деревянную стену, прожигает в ней огромную рваную дыру и хлещет внутрь, в беззащитную комнату; и огонь, дождавшийся наконец своей свободы, принимается жрать без разбора: толстую портьеру с цветами и птицами, полированный подоконник, и брошенный на полу чемодан, и резную спинку кровати, и набитые пухом лавандовые подушки. А потом, не наевшись, течет по стене вниз, на первый этаж.

Две дюжины датчиков дыма на втором этаже передают страх по цепочке и будят друг друга, издают невыносимый истошный визг, от которого восемь спящих людей, проснувшись, как будто проваливаются еще глубже, внутрь кошмара, в тьму и ужас, скатываются с постелей и кричат от боли, ошпарив босые ступни кипятком. Незнакомые комнаты крутятся вокруг них, меняя расположение дверей и окон, мебель бросается под ноги, дверные ручки выскальзывают из-под пальцев. Дом в ярости. Умирающий, возмущенный, огромный, он скрипит и стонет, хлопает оконными рамами и брызгает стеклом и, кажется, горит сразу весь, сверху и снизу, как будто нарочно ускоряя теперь свою смерть, как мстительный деревянный «Титаник», намеренный утащить за собой на дно всех своих неблагодарных пассажиров.

Лакированная лестница залита водой и сопротивляется дольше стен не затем, чтобы спасти полуодетых, насмерть перепуганных семерых и позволить им добраться до выхода, а просто потому, что во всякой битве наступает момент, когда армия распадается на отдельные оглушенные хаосом единицы, которые не слышат приказов и не помнят о целях. У дома, поддавшегося пожару, больше нет единой воли, он ошибся; он слишком для этого велик. Нервные окончания отказывают одно за другим, контроль потерян, и каждая его часть теперь сама по себе, старается прожить как можно дольше.

Что может сделать дом, который знает, что обречен: обрушить горящие потолочные балки в гостиной, потому что им уже все равно. Вдохнуть поглубже разбитыми окнами и впустить кислород, необходимый огню. Отдать ему свои гобелены, и пропитанные маслом охотничьи натюрморты, и скатерти, и диванные подушки, подбросить три с половиной сотни никем не читанных, пылящихся в библиотеке книг. Дернуть барными полками и сбросить на пол слабые бутылки, наполненные сорокаградусным алкоголем.

135