Кто не спрятался. История одной компании - Страница 79

Егоровых шагов не слышно, и Петя тоже затих наверху, в своей спальне. Из черного коридора не доносится ни единого звука, необитаемая лестница молчит, и четверым замешкавшимся в кухне вдруг кажется, что огромный дом рассердился наконец. Потерял терпение. Бесшумно сжал деревянные стены, свернул пространство и разом проглотил всех, кто остался по ту сторону.

Склонив голову набок, напряженно вслушиваясь в пустоту, Лиза обходит стол кругом – осторожно, как сомнамбула, с прямой застывшей спиной. Не обернется, думает Лора. Не посмотрит на меня. Она даже не помнит, что я существую.

– Подождите! – зовет она и тянется отчаянно, бездумно, чтобы схватить горячую мягкую руку. Задержать. Разбудить.

Бело-рыжая женщина вздрагивает, просыпаясь. Хмурит золотые брови.

– Что? – спрашивает она раздраженно. – Что такое?

И отшатывается, пытаясь вырваться из неловких Лориных ладоней. Это же я, хочет сказать Лора. Я! Не уходите. Не оставляйте меня. Он недостоин вашей жалости, а мне так страшно. Спасите лучше меня. И заглядывает в прозрачные глаза с золотыми искрами, и не находит в них ничего, кроме нетерпеливого недоумения.

– Пожалуйста, – шепчет она, проигравшая, и разжимает пальцы.

И Лиза тотчас уходит. Спешит прочь, твердо ступая по каменному полу, сосредоточенная и цельная, как выпущенная торпеда. Отшвыривает кухонную дверь и пропадает из вида, ныряет в темноту и топает там сердито, каждым шагом нарочно взрывая жуткую тишину. Возвращает к жизни одну паркетную доску за другой, раскатывает Отель под ногами, как рулонный ковер. Летит на второй этаж.

– Пожалуйста, – снова шепчет Лора.

Какая дикая все-таки девка, неприязненно думает Таня (которой эта сцена кажется неприличной). Совершенно психованная.

С одной стороны, Таня снисходительна к чужим странностям. Тревожное соблюдение приличий, с ее точки зрения, – удел несчастливых зажатых дураков. В конце концов, нормы не существует. Многим неглупым людям с возрастом становится жаль времени на притворство; рано или поздно все они покидают зону нормальности. К середине жизни превращаются в эгоистов и эксцентриков, заводят четырнадцать кошек или шестерых детей или просто откупоривают первую бутылку сухого белого до полудня. Отказываются выезжать за пределы Садового кольца или удирают на Гоа и ходят там в трусах, худые и потные, с обугленной черной спиной, и не отвечают на звонки. Плевать хотели на удивленный шепот за спиной, потакают своим слабостям, легко заводят врагов. Однако, считает Таня, таких людей объединяют, как правило, две вещи – возраст и ум. А следовательно, в этом клубе нет места тощей маленькой Ваниной истеричке. Она его еще не заслужила. Двадцатилетние обязаны играть по правилам хотя бы потому, что их очередь не наступила.

Наверху стучат торопливые Лизины шаги, по коридору слева направо. Два голоса, мужской и женский, бубнят неразличимо, спокойно. Просачиваются сквозь толстые деревянные перекрытия, как вода из незакрытого крана. Девчонка дергается, хрустит застрявшими в барном стуле суставами. С ужасной надеждой задирает голову к потолку, как собака, которую забыли возле магазина. Засовывает в рот смуглый палец, обкусанный до мяса. Выглядит так, словно ждет сигнала, чтобы вскочить и взбежать по лестнице, ворваться в чужую спальню. И Таня (измученная, равнодушная) против воли чувствует укол жалости.

– Послушайте, – говорит она. – Что вы себе придумали такое? Лариса!

Вздрогнув, девчонка оборачивается и морщит лицо, сердито поднимает верхнюю губу; как будто я дернула ее за поводок, удивленно думает Таня, как будто она действительно сейчас зарычит.

– Ло-ра! Меня зовут Лора! Не Лариса.

– Неправда, – спокойно отвечает Таня. – Я видела ваш билет в аэропорту. Вы и представить себе не можете, деточка, сколько я перевидала Лор, и всех их звали Ларисами. Не надо интересничать. Лора – не имя, это карнавальный костюм.

– А ваше? Ваше какое? Дело? – рычит девчонка и дрожит и скалится, надо же, в самом деле скалит ровные белые зубы, снова становится похожа на собаку, которой показали палку. – Да что вы вообще обо мне знаете?

– Ничего, – говорит Таня, пожимая плечами. – Вы мне неинтересны. Я просто вижу, и поверьте, для этого не нужно особенной наблюдательности: вы вот-вот сделаете какую-то глупость. Безобразную, огромную глупость. У вас это на лбу написано печатными буквами. Понятия не имею, что вы себе там нафантазировали, но, если вы не хотите, чтобы это заметил ваш муж…

– Муж? – перебивает Лора и смеется, обмякая. Опускает плечи.

– Муж, – повторяет она. – А вам-то что? Вам какая разница? Вы занялись бы лучше своим. Мужем. Его же тошнит от вас. Он вообще на вас не смотрит, хоть бы вы на голову встали.

– Так и есть, – соглашается Таня смирно, без гнева. – И знаете что? Я вставала на голову много раз. Много, много раз. Вам и не снилось, как я вставала. Только он не заметил. Вы уверены, что готовы выяснить, заметит ли ваш?

Оскар вдруг лязгает вилкой. Случайно, еле слышно царапает металлом фарфор. И Таня, спохватившись, оглядывается – потревоженная, недовольная тем, что забыла о нем. Узкое лицо Оскара невозмутимо. Сжимая в каждой руке по изящному столовому прибору (шесть нежно загнутых зубцов, тонкое заостренное лезвие), Оскар похож на телезрителя, на секунду оторвавшегося от ужина. Он пассивен и невовлечен. Внимателен, но безразличен, как будто от спорящих женщин его действительно отделяет невидимый, но прочный экран. Оскар отправляет в рот кусок печеной картошки, рассеянно жует и глядит мимо, словно он и в самом деле в кухне один. Таня (по эту сторону экрана) с облегчением отворачивается.