Кто не спрятался. История одной компании - Страница 94

Беспомощные, как рыбы в аквариуме, в котором лопнула лампа, Лорины мама и папа недолго и отчаянно колотятся о стекло, и после папа в последний раз бьет хвостом, собирает вещи в спортивную сумку и исчезает насовсем. А мама остается, потому что даже лучшие из мужчин, стоит им по-настоящему захотеть, становятся свободны от любых обязательств, в то время как женщина (как бы она против этого ни возражала) – все равно заложница и детей своих, и родителей.

Возмущенная несправедливым положением дел, которое позволило ее молодому мужу сбежать и начать все заново, в то время как ее, напротив, пригвоздило к месту безнадежно, мама распускает волосы, садится на шестиметровой кухне, расставляет колени. И начинает есть. Часами, ночами. Неделями. Мажет печенье сгущенкой, хлеб – вареньем. Режет кружка́ми розовую целлюлозную колбасу. Размачивает пряники в сладком чае. До тех пор, пока Лора не вырастет, а бабушка не умрет (знает мама), торопиться ей некуда.

Несчастье портит людей тем, что лишает их способности слышать другие голоса. И потому свое пятнадцатилетие Лора встречает без поддержки. Мама обиженно толстеет, раздувается, наливается чугуном. Вернувшись с работы, опрокидывается на спину перед телевизором, задрав к потолку распухшие за день красные ноги. Бабушка с головой уходит в собственную старость, становится обидчивой и прозрачной и день за днем напряженно, торжественно подмечает симптомы, пытаясь угадать причину своей надвигающейся смерти: инсульт? Диабет? Рак кишечника? И проводит дни в поликлинике, терзая участкового врача.

Три никем не любимых женщины под одной крышей, бабушка, мать и дочь, больше не складываются одна в другую, как матрешка; они разбухли и перестали совпадать. Заключенные каждая в собственный кокон, они просыпаются по утрам и встречаются в коридоре возле ванной или на кухне, у холодильника. Готовят и едят вместе или по очереди, а ночами лежат каждая в своей постели, разобщенные и чужие. И совсем больше не разговаривают, потому что разговор – обязательно усилие и интерес, а у них давно нет воли ни на то, ни на другое. Иногда они бессильно и страшно кричат друг на друга, но даже в такие моменты каждая слышит только свой голос. Мама винит их в своем безнадежном соломенном вдовстве, бабушка – в равнодушии к ее умиранию, а Лора – в том, что последний источник любви, на который она могла рассчитывать, тоже теперь отравлен. Конечно, вслух они этого никогда не произносят: люди редко говорят о том, что их мучает на самом деле, и потому причиной иссушающих сражений становится свет, не выключенный в ванной, невовремя выброшенная газета и плохо вымытая посуда.

Шестнадцатилетняя Лора носит обтягивающие джинсы и майки с открытым животом, густо обводит глаза черным и ворует деньги из маминого кошелька; каждое утро она покупает в палатке возле автобусной остановки пачку Vogue и проводит перемены в школьном туалете, небрежно выпуская дым в лицо присмиревшим одноклассницам.

Мир не сделался к ней добрее (это она бы заметила), но определенно повернулся лицом. Теперь мир смотрит на Лору пристально, не отвлекаясь; мир больше не равнодушен – он свистит и улюлюкает, и бежит за ней по улице, хватая за руки.

У Лоры тяжелые мрачные кудри до лопаток, и недобрые кошачьи глаза, и оливковая кожа. Груди маленькие и твердые, как яблоки. И ноги – смуглые, бесконечные, с узкими ступнями и хрупкими щиколотками.

Недетская, неправедная Лорина красота оглушает, как пароходный гудок. Как пожарный ревун. Она не радует, не внушает нежности; просто вышибает дух, грубо выкачивает из легких кислород. Возмущает и жжется. Не заметить ее невозможно так же, как и пытаться использовать.

Эй, котеночек, куда такая серьезная, кричит простодушный неподготовленный мир из-за руля немолодой иномарки, и замедляет ход, и катится вслед за Лорой, которая возвращается из школы с полупустой сумкой на плече (в сумке – комок мятых тетрадей, тушь для ресниц, две зажигалки и табачные крошки на дне).

Красивая! Давай покатаемся! Але! Оглохла? Постой, слышь, – мир зовет, и свистит, и поддает газу, готовясь выпрыгнуть на забросанный окурками тротуар и остановить, развернуть к себе, предъявить права. Ты че такая, начинает он, сердясь, заглядывает в грозовые Лорины зрачки и осекается, оробевший. И отступает уже без злости, сразу соглашаясь с негодностью своих притязаний, потому что ни лицо это, ни тело не подходит к плюшевым сиденьям и заклеенной иконками приборной панели, к четырем пластиковым «сиськам» «Жигулевского» и набитой шансоном магнитоле.

Разумеется, никакая красота не всесильна. Даже точечно, один на один, она действует не всегда и уж тем более беспомощна перед толпой, подогретой алкоголем или «винтом», и поэтому в том, что Лора (которая ходит где хочет и возвращается домой за полночь) ни разу при этом не оказывается растянутой на куче битых кирпичей, не получает кулаком в зубы и даже не просыпается голой в несвежей постели с тремя незнакомцами, нет никакой закономерности. Это всего лишь случайность, незаслуженная удача, невидимая Божья ладонь, которая временами все-таки протягивается с неба и прикрывает тех, кто слишком молод, глуп и неосторожен и не может позаботиться о себе сам.

Если бы ей только (думает сейчас Лора) встретить Ваню тогда. В тот момент. Ваню, который незол, великодушен и щедр. Который надежен, как гора. С которым она даже, как ни странно, родилась в одном и том же уральском городе, утыканном дымящими заводскими трубами и блочными пятиэтажками.

Но Вани в городе больше нет. В год, когда Лора медленно идет по улице из школы, не оборачиваясь на свист, Ване уже тридцать три; он давно живет в Москве и даже успел сколотить свой первый долларовый миллион. У него двухэтажный офис на Остоженке и секретарша, которая знает японский. Кроме того, у него есть Соня, большая актриса, и Вадик, многообещающий режиссер. Егор, модный адвокат, Маша, блестящий журналист, и Таня, автор нестыдного романа, о котором написали в «Афише».